Перейти к основному содержанию
  • Имя
  • Зарегистрироваться

Главное меню

  • Home
  • Блоги
  • Мастерская
  • ЧЕРНОВИК РОМАНА ЗА 90 ДНЕЙ
  • Каталог
  • Форум
  • Заказать отзыв

Автор

Александр Прохоров
Аватар пользователя Александр Прохоров
Не в сети
Последнее посещение: 2 недели 1 день назад
Регистрация: 2017-12-24 20:23

Навигация

  • О НАС
  • Рецензии
  • 365 - WriteBrain
  • Архив конкурсов
  • Архив новостей
  • Заполнить анкету
  • Обзоры книг по литмастерству
  • Обратная связь
  • Опросы
  • Произведения
  • Топ рекомендаций

Вход на сайт

  • Регистрация
  • Забыли пароль?

Сейчас с нами

Пользователей онлайн: 0.

 

Счетчик посещений

Рейтинг@Mail.ru

Вы здесь

Главная

Когда я держу ее за руку

Статус: 
законченное
Форма: 
рассказ
Жанр: 
современная проза
Критика: 
критика приветствуется
Уточните жанр: 
о старости, об уходе из жизни близких, о бренности бытия и о человеческой любви
Любые мысли, впечатления, анализ, критика, пожелания.
Возрастная категория: 
18+

Мать с отцом прожили вместе больше шестидесяти лет, много чего прошли: сталинские времена, войну, дожили до перестройки. Троих детей, как говорится, «подняли», включая меня. 

Ходили последние годы, держась друг за друга – вернее, так: отец за палку, мать за него. 

Отец был старше на шесть лет, и ушел раньше. 

Мать прожила после этого еще целый год. 

За всю жизнь не помню, чтобы она когда-то при мне плакала. Вот и после похорон вспоминала без слез: «Я в больницу приехала, смотрю –  на отцовом месте кровати нет… Вышла из палаты, кровать его, оказывается, в коридор вывезли (она ж на колесиках), значит я первый раз мимо нее прошла - отца с головой накрыли, вот я и не заметила его, а под одеяло руку запустила – он еще теплый…».



Жить к матери на Арбат никто не переехал. Навещали ее с братом и сестрой то вместе, то по очереди. А когда поняли, что мать «чудит» и сама не справляется, стали приезжать на «дежурство» – жить с ней по несколько дней – готовить, убирать.

В  первые мои такие дежурства мать обычная была: радовалась моему приезду, командовала как всегда, сетовала, что я «жить с умом» так и не научился.

Сидели в ее комнате, трудно было поверить, что отца в квартире нет, мне вспоминалось, как мы совсем недавно находились здесь втроем, и мать говорила:

- Сашок, ты бы отцу помог побриться, а то он возит электрической бритвой, а борода все растет. 

Я тогда нашел станок, взбил помазком в стаканчике пену. Отметил про себя, что этот самый стаканчик брал лет сорок назад купаться в ванну. Бросаешь его в воду - он черпанет через край, наполнится на половину и потом плавает себе, не тонет. 

В этот стаканчик макаю помазок, щедро наношу пену, вставляю в станок свежее лезвие. Щеки у отца проваливаются без протеза, он помогает мне –  упирает язык в нужную часть щеки. 

Мама так довольна, что мне не по себе. 



Обедаем как всегда в гостиной  (отец, сколько его помню, никогда не ел на кухне). Мать уносит грязную посуду, возвращается, садится играть на расстроенном пианино. Руки у нее так дрожат, что я не могу взять в толк, как пальцы ее попадают на нужные клавиши. Мы с отцом слушаем. Потом мать повторяет многократно слышанную мной историю про свою учительницу музыки. Среди прочего та говорит: «Зоечка, поиграешь подольше, в школу сегодня можешь не ходить» (она имеет в виду обычную школу, в которой, по ее мнению, Зоечке делать особенно нечего).

И вот мы не втроем - вдвоем, и мать за пианино уже не садится. Ужинаем с ней на кухне, в гостиную носить далеко, да и не для кого. 

Нам с ней и на кухне хорошо.



Мать вроде та и не та. Что-то все прячет - ищет.

Жалуется: пропала ее маленькая коричневая сумка из чулана. Спрашивает, не взял ли кто из моих друзей. 

- Мам, не волнуйся, никому не нужна твоя сумка.

- Если б не нужна была - не взяли бы. У меня в этой сумке три куска мыла лежало. 

- Мам, куплю я тебе мыла. 

- Вот и купи. И сумку скажи, чтоб вернули. 

Иду в чулан искать сумку. Но там такой шурум-бурум, отыскать что-либо не реально: книги, папины доски, спинка какой-то кровати, банки засахаренного варенья, валенки. 

Какая там сумка?! Возвращаюсь в комнату. 



Мать уже забыла про сумку, ищет пакет с документами. Все самое важное она собрала в полиэтиленовый пакет - там деньги, пропуск в поликлинику, паспорт, папины фотокарточки, документы, в том числе отцово свидетельство о пятидесятилетнем стаже в партии.

Этот пакет она убирает то в сервант, то под подушку, то еще куда-то. Потом ходит, ищет. Я тоже ищу. К вечеру находим мешок. Я забираю его к себе в комнату, говорю, что может потребоваться пропуск в поликлинику или паспорт. Обещаю убрать пакет к себе в стол и отдать при первой необходимости. Вроде, обо всем договорились, укладываю ее спать, ложусь сам в своей комнате. Среди ночи приходит и чуть не плачет. 

- Сашочек, верни мне мой паспорт, как же я без него? Ведь мне пенсию мою без него не дадут. И отцовы карточки отдай.

Встаю, лезу в стол, отдаю документы, провожаю мать к ней в комнату. Она кладет мешок под подушку, ложится; кажется, засыпает.



На следующий день все сначала. Ищем мешок, перетряхиваем ее постель, смотрим в пододеяльнике - мать довольна, что я ей помогаю. Говорит, что без меня точно не найдет.

Вспоминаю, как мы с ней когда-то искали друг друга на Гоголевском бульваре. Мне годика три-четыре (я поздний ребенок, маме уже за сорок). Водим по очереди: сначала мама, потом я. Хожу, ищу ее и никак не могу найти. Она спряталась за одним из бронзовых львов, что сидят в основании фонарных столбов в окружении памятника Николаю Васильевичу.  

Через много лет услышал от нее, что спугнул ее тогда какой-то мужчина, остановился рядом и шепотом спросил: «Не разучились еще в прятки играть?». Мама смутилась, встала, выдавая себя с головой, а я обрадовался и нашел ее наконец.

А как я прятался от нее, когда был постарше?! Мы долго любили эту игру. Вернее, она не пряталась, конечно. Прятался я и просил ее меня найти. Уж лет тринадцать мне было, большой совсем – все мне хотелось мать обыграть. Один раз я вынул из тумбы папиного письменного стола все ящики и перенес их в чулан, а сам залез в одну из тумб и там схоронился. Я был уверен, что трюк сработает на все сто. Матери, конечно, не пришло в голову искать меня внутри письменного стола, но она нашла ящики в чулане и вычислила мое убежище. 

Я спрашиваю маму, помнит ли она, как я от нее прятался, – оказывается, она все помнит. Про папин стол, про ящики в чулане, и про сумку с мылом.



Мы на время оставляем поиски пакета, я иду готовить суп. 

Мать, пока я не вижу, норовит подлить или подбросить в суп что-нибудь «чтобы это что-нибудь не пропало». 

Она прошла эвакуацию, послевоенный голод в Москве, и обеспеченная жизнь за спиной профессора мужа не изменила некоторых ее привычек. Мать также иногда сметает на ладонь (а потом в рот) крошки, оставшиеся на доске после резки хлеба. В платяном шкафу хранит банки консервов, отложенные на черный день. 

Что-то в старости дошло до крайности – продукты она выбрасывает только той степени «несвежести», что реально представляют угрозу для жизни, все остальное старается пустить в ход.

Воспоминаниями о голодных временах она со мной почти не делилась – была, пожалуй, одна фраза: «Ты вот такие времена не застал, а твой старший брат  (лет пять ему было) –  ходил за мной и повторял: «Мам ну дай хоть сырой картошечки», – а у меня никакой не было…»

С обедом справились, я помыл посуду и, убирая тарелки, опять нашел мешок с документами. Хотел убрать к себе, но передумал и решил отдать. 

Господи, сколько радости!



Мама решает, что ей нужно идти в поликлинику. Поликлиника рядом в конце улицы Рылеева. Идем под ручку, долго, да и куда спешить. Заходим внутрь. Сколько раз водил сюда отца. В гардеробе отец всегда до глубокой старости сам раздевался, сам подавал пальто и неизменно протягивал гардеробщику мелочь. Последнее время, правда, путался: привычные советские двадцать копеек –  сколько это стало после перестройки – рубль, два, десять? Впрочем, отец еще и видеть стал плохо, и я старался проследить, чтобы монета «на чай» не оказалось совсем мелкой, обидной для работника раздевалки. Впрочем, переживал я зря, персонал там был тактичный (в том возрасте, когда глубокая старость вызывает понимание и сострадание). 

У мамы привычки раздавать мелочь нет,  я помогаю ей раздеться, а она тем временем идет читать плакат санпросвет бюллетеня. Я подхожу, читаем вместе, каждый про себя, потом берем медицинскую карточку, талон на прием, и, наконец, приходим в кабинет к терапевту. 

Врача мама не знает.

Свой рассказ она начинает с истории про отца, достает мешок с документами, вынимает отцов партбилет, еще какие-то бумаги. 

Врач прерывает ее, говорит: 

- Все льготы исчезли вместе со смертью Вашего мужа. Вам все это ни к чему. 

Врач думает, что мать хочет получить какие-то льготы по документам отца. 

Мать этого не понимает. Ее обижает сам факт, что кто-то не хочет смотреть на документы мужа. Тем не менее она говорит: 

- Ну, вы на карточку хотя бы посмотрите.

Врач смягчается, смотрит на фотографию. Возвращает бережно. 

- Красивый был человек.

Выясняется, что, кроме того, что «мог бы еще пожить, а вот ушел», мама больше ни на что не жалуется, со здоровьем у нее, оказывается, пока всё слава богу.

Выходим из кабинета, садимся в коридоре отдохнуть перед дорогой.

Вспоминаю, как также сидели в детской поликлинике, перед тем как зайти в кабинет к Лидии Марковне. Мне три-четыре, но я уже шустрый. Встаю коленками на жесткий стул, хватаю вилку, которая болтается на шнуре, тяну ее в розетку, мать оглянуться не успела, а на стене уже загорелся деревянный короб с витражами-пленками, где светятся картинки – видно, как белочка идет к доктору на костылях лечить ножку. Хочется, чтобы мама почитала про белочку, но надо идти в кабинет к Лидии Марковне, которая недавно ходила к нам на дом делать мне уколы. 

Мама говорит, что Лидия Марковна очень добрая, и хорошо бы ей нарисовать что-нибудь в подарок. Дома у меня уже слава художника. Вхожу в кабинет, держа в руках сложенный листок, там нарисована сама Лидия Марковна. В жизни она толстая, а на моем портрете длинная и тонкая. Идентифицировать ее можно разве что по шприцу в руке. 

Отдаю листок, в надежде на узнавание и одобрение. Лидия Марковна разворачивает лист, смотрит и говорит: 

– Это кто же такой, Барамалей? 

Я молчу потупившись, что-либо объяснять мне не хочется…



Вновь приезжаю к матери на дежурство почти через месяц - грипповал, потом был в командировке. 

Чувствую, что мать сдала - ничего не ищет, не ругается...

Иду на кухню готовить ужин, мать садится рядом, смотрит как я режу капусту и наконец говорит:

- Зачем такая мать нужна, которая даже сына накормить не может?

- Да что ты,  – говорю, –  это я тебя приехал накормить. Ты вон нас всю жизнь кормила, поила!

Молчит.

Я накрываю на стол, садимся рядом.

Вспоминаю, как мы с мамой ужинали в Купавне в малюсенькой кухоньке под лестницей. Посидеть с мамой в этой каморке под низко висящей желтой лампочкой я любил больше всего. Мы так близко друг к другу, как позволяют стены этого закутка, где может поместиться один человек, максимум полтора. На улице темно, мама разрешает накинуть на дверь крючок, чтобы было совсем безопасно.

Я такой маленький, что почти не занимаю места, но запоминаю абсолютно все. Здесь мамино царство: керосинки, сковородки, чапалки. Из стены торчит медный кран, на кран надет кусок черной резиновой трубки, чтобы направлять струю. Забрызганное керосинками стекло треснуло, и со стороны сада в это стекло головками упираются золотые шары. 

До сих пор помню – где что лежит, как пахнет, что представляет собою на ощупь. Я и сейчас все отыскал бы в этой каморке:  тут не только кухонная утварь, но и папин инструмент: на нижней полке молоток, клещи, коробка с гвоздями, под полкой обувные щетки. 

Зачем эти знания: что где лежит, где заедает фитиль в керосинке? Мне никогда не придется искать или использовать эти вещи – их нет. Давно сгорел чулан. Почему память об этих предметах так долго занимает место в моей голове?

Как и много лет назад мы опять вдвоем на кухне, правда, не в Купавне –  в Москве, и уже не мама, а я  – мою посуду. В ее руках тарелки ходят ходуном –  того гляди разобьются. 

Навожу на кухне порядок; мне кажется,  мама довольна.



Мне хочется вывести ее погулять. 

Она идет даже лучше, чем я мог ожидать. Проходим нашу улицу, сворачиваем на Гоголевский.

Именно сюда меня мама водила в группу к Анне Дмитриевне. Это был такой частный мини детский сад на свежем воздухе. Анне Дмитриевне врачи посоветовали побольше гулять, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье, и она решила взять группу дошкольников:  хоть и не очень чистый, но воздух, да и деньги –  не лишнее подспорье в борьбе с болячками. 

Первый раз меня привели – мне еще и двух не было, возраст, когда от мамы я почти не отлеплялся. 

Мама воспользовалась моментом, когда воспитательница заговаривала мне зубы (мне дали подержать чью-то лопатку), и побежала по магазинам. Я довольно быстро обнаружил подвох, забегал взглядом по сторонам, и, наконец, закатил страшный рев с причитаниями. 

Историю эту я вряд ли хорошо помню сам, скорее – излагаю версию, воссозданную по рассказам старшей сестры, которая часто ее поминала, в том числе в присутствии моих барышень, за которыми я ухаживал в старших классах: «Когда мама вернулась на Гоголевский, вокруг детской группы образовалась немалая толпа зевак – в центре рыдал ребенок, и сквозь плачь прорывался рефрен: «Мамочка, родненькая, и на кого ж ты меня покинула!». 

Уже через пару дней я освоился и в эту группу проходил несколько лет вплоть до школы. 

Впрочем, уже будучи первоклассником, я нередко ходил на бульвар с мамой за ручку. Я тянул ее вперед, она шла следом. 



Вот и через сорок лет мы шли точно так же.

Дошли до места наших «пряталок», свернули на Старый Арбат. Мать с интересом смотрела на весь тот новый балаган, что здесь развернули в последние годы: художники, танцоры, и самые популярные – чтецы пошлого анекдота, расположившиеся прямо у входа в Вахтанговский.

Прошли магазин, как его папа звал – «Консервный», в котором вместо венгерских компотов и лечо теперь продавались предметы старины и бесконечные матрешки, дошли до Диеты.

Сколько раз мы ходили с мамой в Диету?! 

Все воспоминания живы. Как продавщица режет сливочное масло. Большие пласты тонкой струной, кусочки поменьше огромным ножом с длинным, наполовину стесанным многократными заточками лезвием. На весы она кладет сначала тонкую бумажку, потом кусок масла. Дергается стрелка весов. Потом мы с мамой стоим в очереди, чтобы оплатить написанную огрызком карандаша на краю бумажки сумму. 

Рядом продается сок на разлив. Он наливается в стакан из больших конусообразных сосудов с краником внизу. Сначала тетенька моет стакан, ставит его верхом на мойку, поворачивает рычажок, в стакан бьет струя, мелочь, которая лежит рядом, вся мокрая от брызг воды. 

Я пробовал прозрачный яблочный, матовый грушевый и кислый сливовый. 

Бывало правда и так, что маме не хочется тащить меня маяться в очередях. Она ставит мои санки возле магазина и говорит: «Посиди здесь, никуда не уходи». Я обещаю не уходить. Поодаль на санках сидит и ждет маму какая-то девочка.

Иногда – не так уж часто – по дороге домой мама покупает мне мороженное, наступает полное счастье.



Я только предался воспоминаниям и вдруг слышу:

– Сашок, купи мне мороженное. 

Те же места, мороженое, мы просто поменялись ролями. 

Оглядываюсь, сморю сквозь толпу, бредущих по Арбату людей, и через некоторое время говорю.

- Что-то я не вижу мороженого.

- Тогда блин, –  говорит мама.

Я опять осматриваюсь, и правда, впереди палатка с надписью «Блины», которую я не заметил. 

Жидкое тесто продавщица наливает на плоскую поверхность раскаленного диска, ловко ровняет его, вращая деревянный цилиндр. Блин получается тонкий, нежный, внутрь продавщица-пекарь заворачивает малиновый джем. 

Руки у мамы так дрожат, что варенье выступает наружу, размазывается по губам и щеке. Мы возвращаемся в медленно текущую толпу. На ходу мама вытирает рот жесткой бумажкой, которую дали в палатке. Потом комкает ее и то ли бросает, то ли роняет под ноги. Мне хочется поднять бумажку, но я поддерживаю мать под руку, момент упущен, идем дальше…

Совершив немалый круг, выходим вновь на улицу Рылеева, только с другой стороны, возвращаемся в наш двор. и тут мать говорит:

–  Мороженое так и не купил!

Мне жаль, что не удалось выполнить ее просьбу. Я знаю, что на углу Староконюшенного и Рылеева в бывшей булочной теперь продается почти все, включая мороженное. Маму тащить так далеко не хочется.

Сажаю ее во дворе на ящик и спрашиваю почти так же строго,  как когда-то она меня: 

–  Никуда не уйдешь?

–  Куда я без тебя, –  послушно отвечает она. –  Не уйду, не уйду.  Шоколадное купи…

Добегаю до знакомой с детства булочной. Уже в первом классе мать посылала меня сюда за хлебом. Хлеб в торговый зал подавали из смежной комнаты, клали его на наклонную плоскость, так что булки по семь копеек и четвертинки черного по пять съезжали из подсобки прямо к покупателям. На верёвке висела вилка, которой можно было трогать хлеб – мягкий он или нет. Теперь вилки нет, и цены другие, зато кроме хлеба есть шоколадное мороженное.

Через десять минут прихожу с мороженым – с ее любимым – шоколадным. 

Мать любит сладкое. Отец, пока был жив, все пытался заставить ее соблюдать диету, говорил про диабет, холестерин, бляшки. Мать холестерин никогда не волновал. Если ее и волновало здоровье, то не свое: отцово или мое, –  про собственные болячки, кажется, и не думала никогда, и, уж точно, не говорила. 

Мать ест не то чтобы жадно –  скорее, как-то по детски, будто опасаясь, что в любой момент могут сказать: «Ну все на сегодня хватит. Надо же и на завтра оставить!», – и придется подчиниться. Но я молчу, не тороплюсь, даю доесть мороженое, достаю платок, вытираю ей рот. Щека остается грязной, мне приходится послюнявить край платка и оттереть шоколад.

Входим в подъезд, тот же запах, мама идет впереди, я следом в ее темпе – четыре этажа без лифта не пустяк, мне они когда-то тоже давались нелегко. 



Приходим домой – мать совсем устала, кружится голова, –  пора укладываться. 

На днях она упала во сне с кровати. Слава богу – обошлось. 

Ставлю вдоль ее кровати два стула, сажусь на один, она берет меня за руку.

Когда-то я не мог заснуть, если не держал ее руку, теперь ей хочется подержать мою. 

То, как она держит меня за руку, опять рождает ранние воспоминания: мы на даче вдвоем, мне годика три. Видимо, ранняя весна, потому что в доме сыро и прохладно. Я лежу под холодным одеялом. Мама топит камин, потом тоже ложится. Кровати (матрасы на ножках) стоят напротив камина друг другу впритык, но высота у них разная. Мой немного ниже, чем мамин. В комнате темно, от камина на предметах отблески… Тревожно. Я закрываю глаза, но сон не идет, прошу, чтобы она протянула мне руку. Держусь за ручку, согреваюсь. Вдруг мама переворачивается на другой бок и забирает руку. Лежу-лежу - сон не идет, вновь прошу: «Мам, дай ручку». Маме не хочется поворачиваться, она закидывает руку за спину –   наверное, ей не удобно, – я об этом не думаю, хватаюсь за руку и наконец засыпаю…

И вот теперь все опять повторяется:  держу ее за руку, стараюсь не менять позу; кажется, мать засыпает… 



Есть предчувствие, что она не долго задержится здесь, потеряв отца, и хочется жить этим моментом, моментом, когда я держу ее за руку.

2017

  • Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы отправлять комментарии

Комментарии

Аватар пользователя Горация

Вот это, конечно, уже совсем

Ссылка на комментарий Отправлено Горация в чт, 2017-12-28 09:44.

Вот это, конечно, уже совсем другое против рассказа про маркетолога.

Такие вещи, на самом деле, очень трудно оценивать с какой-то технической стороны. Да тут и не нужны, по сути, такие оценки. Своего рода мемуары. И работают они в данном случае потому, что тут каждый видит что-то свое. Они всегда индивидуальны, но зачатую поразительно-универсальны. Вы пишете про свою маму, а другой человек увидит в ней свою, потому что одно поколение, одни привычки (например, про крошки от хлеба). Да и возрастные беды и чудачества похожие. Я в вашей маме увидела свою бабушку, которой было 88. Не скажу, что рассказ какой-то уникальный, оригинальный, потому что это не так, многие возрастные авторы пишут подобное, но это честная и искренняя история, на которую всегда найдется свой читатель.

 

____________

"Берёте героя, вставляете вместо него корягу, если ничего не изменилось, у вас проблемы с героем". А. Прокопович

  • Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы отправлять комментарии
Аватар пользователя Olka

Спасибо автору. И улыбнулась,

Ссылка на комментарий Отправлено Olka в пн, 2018-01-22 20:40.

Спасибо автору. И улыбнулась, и поплакала. 

Подумалось о том, что далеко не каждый человек проживший  несколько десятков лет, может так чувствовать, любить и заботиться о своих престарелых родителях.  

Нужный рассказ.

"Если я рассуждаю логично, это доказывает, что я не сумасшедший, но вовсе не доказывает, что я прав"

  • Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы отправлять комментарии

Яндекс кошелек

Внимание - сумма платежа может быть любой на ваше усмотрение! Спасибо за помощь порталу "Сочинитель.ру"!

PayPal кошелек

Нажмите кнопку, чтобы помочь сайту через аккаунт в ПейПале.

Сочинитель.ру © 2010 - 2016   Все права на рукописи и статьи принадлежат их авторам (Гражданский кодекс РФ, часть 4, раздел VII)

18+ Внимание! Сайт может содержать информацию, запрещенную для детей

 

Создано на Drupal

Theme by Danetsoft and Danang Probo Sayekti inspired by Maksimer